На фото: Фрагмент представленной на выставке работы Korpeshe-Flags художника из Казахстана Саида Атабекова

С июня по ноябрь 2011 года на Венецианской биеннале будет открыт павильон Центральной Азии. Кураторы экспозиции Борис Чухович, Оксана Шаталова и Георгий Мамедов выбрали для экспозиции тему «Lingua franca / Франк тили» - язык межкультурного общения. О том, почему выбрана такая тема, чем интересен павильон Центральной Азии и зачем вообще разным направлениям в искусстве искать общий язык, если именно искусство дает возможность индивидуального самовыражения, рассказал в письменном интервью «Фергане» кандидат искусствоведения, член международной ассоциации художественных критиков, куратор монреальского центра современного искусства 1700 La Poste Борис Чухович (Канада).

- Павильон Центральной Азии уже четвертый раз появляется на Венецианской биеннале, с 2005 года. За эти шесть лет Центральноазиатский павильон стал органичной частью Биеннале? Если вдруг его не будет, возникнет ли у постоянных посетителей ощущение потери?

- Помимо хозяев и завсегдатаев, чьи павильоны выстраивались в городском саду Венеции с начала ХХ века, на Биеннале внимание обычно привлекают новички. Так было и в 2005 году, чему в серьезной степени способствовало то, что подготовкой первой экспозиции павильона Центральной Азии руководил Виктор Мизиано, российский куратор, хорошо известный в международном арт-сообществе.

Говорят, что первопроходцам трудно, и это совершенно верно. Однако подчас у них есть и очевидные преимущества. К 2005-му году количественные накопления 1990-х и начала 2000-х придали современному искусству Центральной Азии интенсивность и качество. Поэтому первая выставка, многим казавшаяся многообещающим прологом, на самом деле явилась блестящим резюме. И название экспозиции – «Искусство Центральной Азии: актуальный архив» – полностью себя оправдывало. Помимо десяти залов, где представали отобранные куратором проекты, перед зрителем раскрывался просторный холл с мониторами, на которых безостановочно сменяли друг друга десятки видеоработ и перформансов. У посетителей возникало ощущение какого-то энергичного творческого бурления в незнакомой им точке мира, еще не нанесенной на карту современного искусства.

Однако уже на следующей Биеннале многие иллюзии развеялись. В частности, выяснилось, что каждые два года Центральная Азия определенно не сможет без ущерба для качества поставлять на международную сцену то же количество незнакомых имен и проектов.

К тому же долго оставаться «новичком» невозможно – на венецианский пост регулярно заступают другие новобранцы. Среди дебютантов 2007 года был павильон – ни много, ни мало – Африки, в 2009 году общее внимание было обращено на Палестину, а Биеннале этого года впервые представит Саудовскую Аравию, Гаити, Андорру.

Впрочем, у Центральноазиатского павильона уже появилась своя публика. Это такие «группы по интересам»: коллеги из бывших советских республик и из Восточной Европы, в какой-то мере – специалисты из исламских и азиатских стран, а также две категории западных зрителей: интересующиеся «искусством стран третьего мира», с одной стороны, и искусством стран «постсоветского мира», с другой. Есть также и разношерстная любознательная группа профессионалов и любителей, которая, имея, как правило, самые расплывчатые представления о Центральной Азии, стремится прийти в павильон, «чтоб новое обресть». Думаю, именно перечисленные зрительские группы сформируют основную аудиторию Центральноазиатского павильона и в 2011 году.

Что касается возможного исчезновения Центральной Азии с карты Венецианской биеннале, от такого сценария никто не застрахован. И можно не сомневаться, что Биеннале переживет его философски. Венеция – древний город, видевший зарю многих культурных эпох, как и их закаты.

- Почему вы так уверены, что Венецианская биеннале переживет Центральноазиатский павильон? Есть тенденция, что он с каждым годом все слабее?

- О, нет, общая динамика не столь однозначна. Вообще, неблагодарная это миссия – судить о работах коллег, особенно принимая во внимание то, что такие оценки, как «слабее» или «сильнее», основываются исключительно на эстетическом вкусе, который у каждого свой. Готов, однако, утверждать, что наша выставка отличается от того, что делали в Венеции наши предшественники. Не говорю, что она «лучше» или «сильнее» - она иная по задачам. Так, мы не ставим задачу привезти в Венецию «лучших художников» или «лучшие произведения», появившиеся в Центральной Азии за истекшие два года. Не акцентируем открытие заповедных территорий или неизвестных имен (хотя среди выставляемых нами художников есть представители поколения двадцати-двадцатипятилетних). Не замахиваемся на представление панорамной картины, объективно рассказывающей о состоянии современного искусства в огромном и противоречивом регионе. Мы старались как можно критичнее отнестись и к материалу, и к методам своей работы, чтобы избежать описательности и «самоориентализма».

Главным для нас было создание экспозиции, каждый элемент которой являлся бы частью общего исследования интересовавшей нас проблемы. Если предыдущие кураторы павильона привозили на Биеннале тот или иной набор автономно выстраиваемых работ, то нашей целью была тематическая, целостно структурированная и во всех составных частях интеллектуально аргументированная экспозиция. Важную роль при этом сыграют экспозиционные комментарии и, конечно, каталог – сочинение внушительного объема – впервые от начала и до конца написанный кураторами павильона.

И еще... По жанру предыдущие выставки концентрировались на региональном. После «актуального архива» было представлено поколение центральноазиатских медиахудожников (2007), далее – художники, обустроившиеся на обочине главных трендов (2009). По-своему, это жанр творческого отчета, и у него есть неоспоримые достоинства. Так, невозможно не признать, что павильон Центральной Азии 2005 года изобиловал блестящими произведениями, которые мало кого оставляли равнодушными. Но в сегодняшнем проекте нам все же было интересно иное. В Венеции нам казалось правильным осуществить исследование, которое касалось бы не регионального искусства как такового, но прежде всего тех приемов, которыми пользуются художники (бывшей) мировой «периферии» при попадании в эпицентр международной художественной сцены. «Лингва франка» - тема всеобщая, универсальная, особо актуальная для художников бывшего «второго» и бывшего «третьего мира». Т.е. мы не просто рассчитываем быть услышанными – сегодня этого мало. Мы хотим на равных обсуждать с другими те проблемы, которые касаются всех, а не исключительно центральноазиатов или даже азиатов вообще.

Что касается первой части вашего вопроса, зыбкость положения павильона на Биеннале заключается не в творческой, а в институциональной составляющей, которая весьма своеобразна.

- Что Вы имеете в виду?

- Подавляющее большинство национальных павильонов представляются соответствующими странами и финансируются их правительствами. Отбор художников, проектов или кураторов ведется при этом государственными учреждениями – скажем, министерствами культуры стран-участниц. Разумеется, прямая связь с властью накладывает ощутимый отпечаток на экспозиции. Это особенно заметно в тех случаях, когда решение принимается без открытого конкурса и авторитетного жюри. Исследовательские, интеллектуальные задачи здесь часто уступают место целям зрелищным и представительским. В Венецию посылают «лучших из лучших», как спортсменов на Олимпийские игры. Или же более банально – наиболее обласканных фаворитов министерства культуры. Увы, все это нередко превращает венецианский смотр в ярмарку национальных тщеславий.

Подобный упрек трудно адресовать Центральноазиатскому павильону. С самого начала он функционирует как независимая арт-инициатива. Можно спорить об эстетических достоинствах или недостатках той или иной центральноазиатской экспозиции на Биеннале, но ни одну из них нельзя упрекнуть в обслуживании нарциссических официальных идеологий, которые сформировались в каждой республике региона.

- В диалоге центральноазиатского и европейского искусства кто ведущий, а кто ведомый? Не является ли центральноазиатское искусство, которое ищет европейского признания, вторичным по отношению к европейскому искусству? Не пытается ли копировать приемы и идеи, уже найденные в Европе или Америке?

- Ваш вопрос был бы особенно справедлив по отношению к ситуации конца 1980-х годов, когда центральноазиатские художники, получив возможность попасть в Европу, везли туда подражательный европеизм в виде микста Сутина с Пикассо. В ту эпоху современное искусство воспринималось как исключительная прерогатива Запада. Многим казалось, что перед тем, как заговорить с другими на равных от первого лица, мы должны пройти ускоренные модернистские и постмодернистские курсы у западных репетиторов. В нашем проекте мы не забыли полученных «уроков» и вообще главной потенциальной опасности «общего языка» - быть проводником подчинения и несвободы. Напомню, что название выставки двойное: Лингва франка / франк тили. В зеркале перевода на среднеазиатские языки (франк тили), оборот «лингва франка» напоминает о принесших «общий язык» чужеземцах. Ведь франками арабы прозвали вторгшихся на Ближний Восток европейцев-крестоносцев.

Однако ситуация не безнадежна в свете динамичного расширения зон современного искусства. С конца 1990-х происходящее на интернациональной сцене уже не дает возможности рассматривать наши отношения с Европой (или шире – с Западом) как бинарные. Сегодня на ведущих арт-площадках активно присутствуют африканские художники, расширяется поле актуального искусства Латинской Америки, не говоря о новой азиатской волне, усиливаемой мощью современных азиатских экономик. Да, институционально Запад еще доминирует. Наиболее известные арт-форумы, коллекции, музеи современного искусства по-прежнему сосредоточены здесь. Но руководят этими институциями, как правило, уже не утонченные консерваторы типа Жана Клера или Жана-Юбера Мартена, но интеллектуалы, отражающие в своей деятельности итоги пост-колониальных дискуссий 1980-90-х годов. К тому же, благодаря Интернету любой житель планеты имеет прямой доступ к художественным процессам той или иной части планеты, не опосредованный комментариями и оценками Запада. Таким образом, былые иерархии уже не работают так, как раньше, и незападные художники, появляясь на международной сцене, вовсе не обречены на копирование чьих-то образцов. Собственно, копий от них никто давно не ждет – затребованы оригиналы.

Есть однако и другая тенденция. Аудитория современного искусства сегодня во всем мире невелика, в странах же Центральной Азии она практически сводится к самим художникам и их ближайшему окружению. Отсутствие внутреннего зрителя делает естественным желание найти иную, внешнюю, публику. И эта ориентация, конечно, сказывается на творчестве. Поэтому когда художники, активно выставляющиеся на Западе, говорят, что ожидания, интересы и потребности тамошнего зрителя их нисколько не интересуют, их слова выдают подавление важных подсознательных устремлений. Уверен, что так или иначе фантазматический образ западного зрителя и его ожиданий в сознании центральноазиатских художников присутствует. Начиная проект, мы стремились демистифицировать этот образ и понять, что и почему наши художники предлагают к просмотру на западных площадках.

- Название Lingua franca / Франк тилиставит вопрос о возможности или невозможности (а потому ненужности) точной интерпретации произведения. Кому нужен поиск художественного языка, равно понятного европейцам и тюркам? Зачем искать примирения в искусстве? Художественные войны не приводят к массовым убийствам, может, как раз нужно не нивелировать различия в европейском и тюркском искусстве, а культивировать их? Кому вообще нужны «политкорректность» и «взаимопонимание» в искусстве? Кому нужен поиск общего языка там, где есть безопасная возможность свободного высказывания?

- Безопасная возможность свободного высказывания – это замечательно. Об этом остается только мечтать в некоторых центральноазиатских республиках, где художников могут засудить за «клеветническое изображение действительности».

- Я говорю не о реальности, а о вашей кураторской концепции: трудности перевода, понимания, поиск общего языка европейского и центральноазиатского искусства...

- Допустим. Но отвлечемся от региональной специфики. Предположим, каждый действительно может беспрепятственно очутиться на мега-площадке и свободно исполнить там монолог, сконцентрированный исключительно на внутренних чувствованиях. Не почудятся ли в этом сцены в духе Ионеско, где персонажи ограничиваются метафизическими высказываниями в воздух, не озадачиваясь качеством общения? Нет, на мой взгляд, естественное место «монолога про свое» – либо среди локальной публики, которая живет одними с тобой проблемами, либо в кабинете психоаналитика.

Конечно, любой зритель волен увидеть в произведении то, что захочет – с азбукой постмодернизма не поспоришь. Но «интервал неточности» интерпретации все же может быть разным. Турист в Луксоре тоже волен вкладывать любые смыслы в непонятные ему иероглифы. Египетский храм предстает здесь закрытым немым объектом, отданным на потребу его фантазии. Я сомневаюсь в том, что многие современные художники хотели бы оказаться в положении такого немого безвольного объекта, вокруг которого снуют обгорелые пенсионеры с путеводителями.

В сегодняшнем постколониальном контексте проблема нахождения общего языка становится особо актуальной. Молчащий художник, выносящий герметичные артефакты на суд иноземного ценителя, слишком явно соответствует тем ориенталистским клише, в которых «восточные люди» представали пассивным объектом колониального любопытства, желания или власти. При этом никто не утверждает, что наличие общего языка автоматически снимет конфликты и напряжения. Нет, напряжения останутся, но у нас появится иная возможность их переживания. Ведь, если принять ваше образное выражение о «художественных войнах», нужно осознавать, что таковые возможны лишь при наличии общих конвенций ведения «войны». В противном случае вы просто не узнаете, что против вас открыты «боевые действия».

- Можно ли говорить о феномене современного центральноазиатского искусства, или мы имеем дело с постсоветским искусством, которое могло быть создано в любой точке постсоветского пространства? А может, вообще уже надо забыть о постсоветскости - советская власть кончилась двадцать лет назад, и для искусства это достаточный срок, чтобы обрести новую реальность для рефлексии?

- К этим совершенно справедливым вопросам можно прибавить и другой, во многом с ними связанный – а можно ли говорить сегодня о феномене Центральной Азии вообще? И если да, что нам дает на это право? Сомнения, которые здесь возникают, связаны не только с исторической подоплекой. Напомню, что подобно многим ориенталистским фикциям, сам термин «Центральная Азия» был импортирован из европейских источников середины 19 века. Однако этот термин лишь венчает долгую историю топонимов, данных региону дальними и ближними соседями – от Маверанахра и Трансоксиании до Скифии, Тартарии и Туркестана. Напротив, здесь никогда не было регионального самоназвания, которое распространялось бы на всю территорию сегодняшней Центральной Азии и свидетельствовало бы о фундаментальной культурной общности проживающих здесь народов. История же самих народов была разнообразной, границы проживания – пластичными, политические и культурные ориентации – переменчивыми, в зависимости от тех многочисленных коллизий, в которых оказывался край, расположенный между китайским, монгольским, индийским, иранским, тюркским и русским мирами. В советское время, когда восточные республики очутились на общесоюзной арене примерно в одинаковой нише, начала вырисовываться региональная общность под маркой «Средней Азии и Казахстана». Давние антагонизмы были положены под сукно и, казалось, забыты.

Обращаясь к современности, осознаешь, что сформированная при советской власти региональная целостность разрывается сегодня изнутри. Границы между некоторыми государствами заминированы, риторика межправительственных коммуникаций накалена, культурные и политические ориентации разнонаправлены, непримиримы «национальные версии» региональной истории, межэтнические конфликты выплескиваются в чудовищные предвестия геноцида и грозят общерегиональной катастрофой. Даже в разговоре о целесообразном использовании общих природных ресурсов региона лидеры центральноазиатских государств чаще всего не состоянии найти общий язык.

Что же реально объединяет сегодня бывшие восточные республики СССР – помимо книжек и статей английских, французских или русских авторов «про Центральную Азию»? Ответов немного. Во-первых, у нас все еще есть некогда великая и могучая, а ныне тончающая и активно вытесняемая в ряде республик лингва франка: специфический, регионально окрашенный русский язык. Есть память уходящих поколений о десятилетиях, прожитых в советском среднеазиатском общежитии. Все это относится преимущественно к прошлому. Если же говорить о сегодняшнем дне, едва ли не единственным свидетельством того, что Центральная Азия существует, является современное искусство. Оно реально создается поверх государственных границ – узким сообществом людей, которых собрало ощущение общности, культурного регионального родства. Вот эти сто или двести человек (также порой находящиеся в очень непростых отношениях между собой) – это по большому счету и есть сегодняшняя Центральная Азия.

Вы совершенно правы в том, что под определенным углом зрения искусство, создаваемое этим узким кругом, может рассматриваться как постсоветское. Виктор Мизиано уделил пристальное внимание этой теме, включив множество современных центральноазиатских художников в свой масштабный проект «Прогрессивная ностальгия». Однако данная оптика не является единственно возможной, и ее значимость скорее всего будет снижаться. В нашем проекте она присутствует в весьма специфическом виде. Дело в том, что поиски общего языка, которые мы ведем сегодня, оказались созвучными тем универсалистским стратегиям, которых придерживались художники авангарда, занесенного в Среднюю Азию 20-х годов. Для авангардиста, очутившегося в советском Туркестане, проблема понятности месседжа была столь же важной, что и для современного среднеазиатского художника, попадающего на интернациональные площадки. Сравнив эти два явления и осознав их изоморфизм, мы не могли не визуализировать выявленные связи в пространстве выставки. Думаю, это для многих станет своеобразным «пунктумом» экспозиции. Зрители смогут увидеть, насколько глубоко эшелонировано современное искусство в культуре дальнего советского региона, волей обстоятельств оказавшегося на развилках модернизационных и авангардных экспериментов раньше многих народов Европы и Америки.

- По каким признакам вы определяете принадлежность произведения к центральноазиатскому искусству? Тематика? Разрез глаз персонажей? Ориенталистские узоры и мотивы? Происхождение или местонахождение художника? Или есть что-то более существенное, не настолько формальное?

- В своей работе мы никогда не ставили перед собой задачу освидетельствования «принадлежности произведения». Вы, наверно, удивитесь, но на первоначальном этапе работы кураторская группа всерьез рассматривала возможность представить проекты НЕцентральноазиатов, если бы они отвечали общему замыслу выставки и представляли новые стратегии выхода на универсальный язык художественных коммуникаций. Однако ознакомившись с конкурсными предложениями центральноазиатских художников, мы увидели разнообразные и глубокие ответы на наши вопросы – так идея представления «выставки вообще» отпала.

Добавлю, что желание отойти от идеи «национального представительства» ощутимо в Венеции давно. Принцип «национальных павильонов» многим кажется глубоко архаичным и укорененным в идеологиях позапрошлого века. Последняя Биеннале дала тому новые свидетельства. Скажем, куратор немецкого павильона Николаус Шафхаузен представил один-единственный проект – ... англичанина Лиэма Гиллика. Выразительный жест куратора, не обремененного мыслями о «правильном разрезе глаз»!

- Почему на сайте Lingua franca / Франк тили так неудобно смотреть произведения, которые будут на Биеннале? Не вывешено видео, нет понятного виртуального каталога, нужно наугад кликать в меню, и тогда будут меняться изображения… Дело в защите авторских прав художников?

- Произвольный вывод произведений на страницах сайта был запрограммирован сознательно. Дело не в авторских правах и даже не в нежелании заранее раскрывать все секреты выставки (это по поводу выборочной публикации материалов). Объяснение кроется все в том же аналитическом характере нашей работы. Если бы произведения фигурировали на сайте статично, то между художниками возникла бы некая иерархия. Кто-то в качестве визитной карточки оказался бы на вводной странице, а кому-то пришлось бы довольствоваться архивами пресс-релизов. Нам же хотелось подчеркнуть равную значимость для выставки всех отобранных проектов, невзирая на маститость или молодость, славу или безвестность их авторов.

Кстати, очень специфические требования предъявляли мы и к своей работе. В самом ее начале, трое кураторов - Оксана Шаталова, куратор, критик и художник из казахстанского Рудного, Егор Мамедов, куратор и арт-менеджер, работающий в настоящее время в Москве, и я – договорились по возможности избегать ситуаций, когда для принятия решения пришлось бы прибегнуть к голосованию. В противовес языку математики, которая в данном случае явилась бы и языком количественной силы, мы избрали необходимость договаривать каждую существенную проблему до такого состояния, когда ее видение принималось бы всеми тремя (поверьте, очень разными не только по возрасту, но и по характеру и вкусовым предпочтениям). Т.е. работа над темой «лингва франка» была одновременно почти ежедневным упражнением в искусстве нахождения общего языка друг с другом. Несмотря на многочисленные и, прямо скажем, непростые дискуссии, голосования нам пока удалось избежать. Ну а о том, насколько удачными были наши решения, судить, разумеется, зрителю. С июня по ноябрь – на Венецианской биеннале. И потом – если удачно сойдутся звезды – в Центральной Азии, где нам, конечно, очень хотелось бы представить этот проект.

Подготовила Мария Яновская

Международное информационное агентство «Фергана»