Москва давно уже не город, а страна. С почти 20-миллионным населением. И в этой стране, как и во всяких других, живет огромное количество самых разнообразных народностей. Историческая общность людей - москвичи - пережила сильнейшую ломку в минувшие 12 лет, но теперь национальная физиономия города вновь стабилизировалась. Русских черт в этом лице совсем не так много, как это кажется по официальным данным.

Рядом с Профсоюзной несколько мокрых узбеков создают из кучи разнокалиберных железяк каркас для круглосуточного продуктового магазина.

- Лучшие сварщики - мы, узбеки, - с трудом говорит Фархад. Ему холодно, он весь вымок под непрекращающимся дождем, но он упорно варит. Я спрашиваю, не лучше ли подождать, пока будет сухо, тогда и шов лучше получится, но Фархад непреклонен.

- Мы можем все варить, все резать, всегда, в любую погоду. За качество ты не думай, я за качество отвечаю.

За качество он отвечает перед азербайджанцем Эмилем, хозяином того магазинчика, каркас которого Фархад сейчас варит. Эмиль, впрочем, думает, что самые лучшие сварщики - азербайджанцы. Но раз уж они еще и лучшие торговцы, то пусть пока варят узбеки.

- Зачем тебе знать - где мы живем? Всюду живем. Где работаем, там живем. Что, потеснили вас, москвичей? Тогда сами варите. Арбуз тоже сами продавать будете?

Фархад напрасно злится, я даже и не думал отнимать у него продажу нитратных арбузов или сварные работы под дождем, мне просто интересно - но приятели Фархада начинают подозревать во мне пособника местных ментов, от которых они вынуждены регулярно откупаться, и я отступаю.

На Ленинградке, рядом с кучкой асфальтовых катков, сидят дорожники. Они обедают - хлеб, помидоры и арбузы. Присаживаюсь, добавляю к столу кусок болгарской брынзы, знакомлюсь.

- Разве это брынза, а? Эх, Саша-джан, очень это грустно и печально, что творится в мире, очень мне грустно. Настоящей брынзы никто уже не делает, кроме нас. Я вот этими руками, - Мартирос со вздохом рассматривает свои огромные грязно-коричневые ладони, - могу так много всего делать, так много, мебель могу, штукатурку, плитку могу, в прошлом году...

Взгляд Мартироса туманится, и я понимаю, что его надо немедленно остановить, иначе перечень народных армянских профессий превратится в маленькую повесть, часа на полтора.

- Так ты, значит, сейчас асфальт кладешь?

- Кладу, Саша-джан, почему не кладу? Вот я его кладу, люди потом едут и говорят - опять хачики весь асфальт сперли. Я бы рад спереть, но не успеваю - еще до меня все украли. Как жить? А еще на дорогах теперь туркмены работают, а все говорят - армяне. Отовсюду нас гонят, очень мне грустно, Саша-джан...

Недалеко от Арбата, в мастерской известного скульптора Бурганова, мой старинный знакомый Равиль ваяет копию двухнатурного портрета какого-то покойного общественного деятеля.

Памятуя о его вспыльчивом нраве, аккуратно спрашиваю, как средний татарин чувствует себя в Москве.

Он бьет себя в грудь и яростно восклицает:

- Я - татарин?! Я природный москвич, настоящий, сретенский! Выселили нас со Сретенки, кого сюда, на Тульскую, кого в Черемушки, все по Москве разлетелись, редко видимся. Ваню Николаева знаешь?

Я, к сожалению, не знаю.

- Эх, великий художник. Тоже наш, со Сретенки. Моей дочки портрет рисовал, в 74-м. Вот он умрет, я его как Ван Гога продам, дорого стоить будет.

- Он тоже татарин?

- Не-ет, - Равиль смеется, - он не татарин, я же говорю - он художник, русский. На Сретенке только мы всегда и жили - татары и художники. А теперь вместо нас там черные живут. Таджики, азеры, азиаты всякие. Все поломалось. Теперь по Москве разные киргизы дворниками работают. Советская власть никогда о людях не думает, ей люди как мусор, - заключает Равиль.

- Равиль, - осторожно спрашиваю я, - ведь Советской власти уже нет, знаешь?

- Ты думаешь, я совсем глупый, - обижается он. - Конечно, есть. Вот ты меня как хошь назови, а я все равно буду татарин. И Советская власть тоже никуда не делась.

На Масловке сталкиваюсь с толпой странных, узкоглазых таджиков в зеленых и оранжевых спецовках. Пытаюсь познакомиться, получается не сразу - слишком высок языковой барьер. Наконец нахожу самого образованного.

- Дима, Дима меня зови, - улыбается дворник, - Бадахшан знаешь? Мы там живем. Денег нет, ничего нет, вот приехали.

- Ты таджик, Дима?

- Нет, не таджик, - смеется он, - таджики тоже у нас есть, а мы киргизы. Пограничники помогли - в Москву взяли, теперь работаем для вас, видишь, как чисто?

Вижу. По двору задумчиво бродят человек десять - то ли таджиков, то ли киргизов, короче, бадахшанцев. Они весело переговариваются друг с другом и со своими барышнями, которых еще летом выписали из дома - как только с жильем все наладилось. Кажется, что они готовы бродить так вечно, лишь бы ничего не делать. Раньше с их работой справлялся один-единственный татарин, новые времена потребовали серьезного увеличения штатов.

- Навсегда в Москву приехал? - спрашиваю у Димы, который, на самом деле, не то Тохташ, не то Тактар, не то еще кто. ("А хочешь, можешь меня Толиком называть", - разрешает Дима.)

- Потом уеду, - обещает. - Брат приедет, я уеду. Год, два, не знаю. Главное - жить где есть. У вас хорошо, деньги есть. Будем еще много работать, чисто будет. Москва красивый город будет.

Наверное, они правы, и Москва станет красивым городом, где много-много арбузов, много-много дворников, хотя Советская власть по-прежнему смотрит на людей как на мусор и все это очень-очень печально.